Из афганских дневников военного репортера
ВИКТОР БАРАНЕЦ Из афганских дневников военного репортера ВОЙНА В КАВЫЧКАХ Когда в декабре 1979 года советские дивизии вошли в Афганистан, у меня не было и капли сомнения, что все это предопределено неким высшим смыслом международной политики КПСС, одним из партийных поручений, которое было дано нашим военным стратегам и армии. Когда тебе десятки лет подряд твердят об интернациональном долге и зверином оскале империализма, становишься человеком со специальной кодовой системой миропонимания. Эта система покорно срабатывала на любой запущенный из Кремля сигнал и не способствовала размышлениям – правильный или нет, власть отдала приказ. Ибо если армия в таких случаях начинает «размышлять», колебаться, сомневаться в правильности приказов, она из мощной организованной силы превращается в анархическую вооруженную артель с растопыренными мозгами. Что неизбежно ведет к поражению даже от противника, который слабее. Нам из Кремля говорили: в Афганистане народ совершил революцию и жаждет помощи. Враги со всех сторон наседают на него, и наш интернациональный долг – не дать затоптать молодые побеги афганской демократии. Перед отлетом из Москвы я совершил обязательный для репортеров, командируемых «за речку», ритуал: зашел к военному цензору, кабинет которого располагался в «Красной звезде» (центральный печатный орган Минобороны. – Авт.). Предстояло получить инструкции – о чем можно писать, а о чем нет. Была осень 1986 года. Война шла уже почти 7 лет. Потери в Афгане перевалили за 10 тысяч человек только убитыми, а в нашей прессе (гражданской и военной) полагалось рассказывать народу о неких «совместных учениях» советских и афганских подразделений. И о том, как наши солдаты и офицеры помогают афганцам ремонтировать дороги и мосты, доставлять в кишлаки провиант или отбивать нападения недругов. А их следовало называть закавыченным словом «противник». Военный цензор, хорошо осведомленный об истинном положении дел полковник Генштаба, был честным и совестливым офицером. Крепко обматерив установленные «сверху» правила игры, он горестно рассказал мне о погибшем в бою под Кандагаром брате-подполковнике, а затем, едва сдерживая слезы, швырнул мне тощую инструкцию Генштаба о правилах освещения в СМИ «интернациональной помощи братскому афганскому народу». Талмуд предписывал показывать «учения» не более чем за роту, а слово «потери» тоже обязательно закавычивать. Мне стало даже обидно: ехать на настоящую войну, чтобы писать о ней вот такую туфту? – Ладно, ты сначала посмотри на войну без кавычек и напиши, что можешь, а потом я буду решать, как быть с твоим материалом, – угрюмо сказал мне на прощание цензор. Когда я увидел неподалеку от кабульского аэродрома гигантское кладбище подбитых советских танков и бронемашин, самолетов и вертолетов, впервые в голове шевельнулась смутная мыслишка, что такой урон нам может наносить только очень серьезная сила. А растущее с каждым днем число человеческих жертв невольно заставляло задумываться: что же это за революция такая, если даже наша 140-тысячная, вооруженная до зубов советская армада, поддерживаемая 30-тысячной афганской армией, который год не может справиться с горными бандитами? C «пастухами» - как любил говаривать один паркетный московский генерал после первых наших потерь. Я пытался найти ответ на этот вопрос у офицеров, которые уже долго служили в Афгане. Во время вечерних застолий в гостинице, где мы вместе пили несильно разбавленный спирт (его называли «шилом» или "терпугом») и закусывали легендарной килькой в томатном соусе, я слышал от них мрачные признания, что против нашей армии «воюет весь народ». Это обжигало сознание. Изредка звучало: мол, вся эта бойня бессмысленна и «надо уходить». А на следующий день, на полковом партсобрании те же люди явно неискренне призывали сослуживцев «довести начатое до конца и выполнить интернациональный долг». И я начинал понимать, что армия в Афгане живет в странном положении. Как бы с двуликой душой. С одной стороны – примитивная идеологическая маска (лозунги про интернациональный долг), а с другой – неприпудренное пропагандой понимание своего драматического положения, бесполезности жертв, которые она приносит на алтарь афганской войны. Дикие некоммунистические мысли все чаще лезли мне в голову, когда я выезжал на боевые операции с мотострелками или десантниками и пытался дать сам себе ответ на вопрос: если армия тут хорошо понимает, что ее огромные боевые и небоевые потери бессмысленны, то почему же она так героически сражается за какую-то непонятную «демократическую революцию» в этом пыльном, грязном, бедном, злобном, вечно пылающем афганском аду? Мне лишь потом стал понятен этот великий феномен нашей армии, брошенной кремлевскими пристарками в суровый азиатский край. Наши солдаты и офицеры героически дрались с душманскими бандами не за какие-то мутные идеалы апрельской революции, не ради непонятного интернационального долга, а потому, что так требовали приказы командиров, так требовала ситуация. Армия жила под постоянным и мощным прессом нападений, засад, диверсий и вынуждена была обороняться ради того, чтобы выжить. А чтобы выжить, надо было часто идти на смертельный риск. Хорошо вооруженные врагами СССР формирования душманов денно и нощно терзали ее со всех сторон. И чтобы ослабить эту могучую силу, перебить ее «кровеносные артерии», армия вынуждена была сама часто нападать на противника, изматывать его, постоянно проводить боевые операции. Что, конечно, отвечало и интересам тогдашнего афганского режима, который держался на штыке советского солдата. Но сила, противостоящая нам в горах и «зеленках», казалось мне, обладала дивной способностью Змея-Горыныча: на месте одно отрубленной головы появлялись и две, и три новые. На тех позициях врага, где еще вчера наши артиллеристы или летчики оставляли после массированных ударов лишь дымящееся каменное крошево и свалки разорванных снарядами и бомбами трупов, сегодня появлялся новый отряд, который дрался еще упорнее… Иногда мне казалось, что каким-то фантастическим способом афганские горные недра и пустыни вместо убитых плодят и плодят отряды новых наших недругов. У которых досыта было всего – оружия, боеприпасов, провианта, медикаментов. На них стояли клейма стран-изготовителей десятков стран… Однажды пропагандист мотострелкового полка подполковник Владимир Гара пригласил меня на любопытную выставку оружия и боеприпасов, захваченных во время боев с душманами. Почти половина плаца была завалена этим «добром» – от переносных зенитных комплексов США «Стингер» и «Блоупайп» до крохотных итальянских противопехотных мин. – Душманов вооружает полмира, – сказал мне Гара, – но первая скрипка – у американцев. Они на это денег не жалеют. Об американской помощи моджахедам стало известно уже в первый год афганской войны. С каждым годом эта помощь увеличивалась. Но истинные ее масштабы тогда оценить не могла даже советская разведка. Захваченные в плен пакистанские и английские инструкторы признавались на допросах, что помощь шла через третьи страны. О том, как США накачивали душманские отряды оружием и боеприпасами, я узнал значительно позже, когда прочел книгу Джорджа Крайла «Война Чарли Уилсона». Уилсон был конгрессменом, сыгравшим особую роль в финансировании и вооружении душманской армии. И в годы войны и после у меня была возможность знакомиться с документами наших спецслужб. Но это были отрывочные сведения. Книга Крайла – своего рода энциклопедия американской тайной войны того времени на земле Афгана, яркое свидетельство того, что многие ее ключи скрывались не в афганских горах, а в кабинетах Белого дома и конгресса, Пентагона и ЦРУ. Офицеры и солдаты, возвращавшиеся в свои части после боев в горах, рассказывали о хитрой тактике противника, о его фанатическом упорстве, о новых потерях наших подразделений. Слово «душман» звучало загадочно и зловеще. Очень хотелось увидеть хотя бы одного из них глаза в глаза, а если представится возможность, то и поговорить. Я стал упрашивать пехотных и десантных командиров взять меня на новую операцию. Они согласились лишь после того, как штаб армии дал добро. Но мне не повезло. Во время выходов в горы для перехватов вражьих караванов с оружием не удалось захватить в плен ни одного моджахеда. На поле боя оставались лишь убитые… Однажды я попал в колонну бронетехники, которая шла по дороге на Кандагар. Облачился в каску и бронежилет, мне выдали АКМ со связанными синей изолентой двумя магазинами. Комбат приказал вместе с бойцами залезть на БТР и строго подчиняться командам юного лейтенанта. Колонна выдвинулась рано утром и среди дня остановилась на привал. В горах было тихо. Солдаты и офицеры сосредоточенно ели тушенку, выскребая ее ложками из банок (почему-то запомнилось, что тушенка была литовской). А потом случилось подобие ада. Земля вокруг стала разрываться, – крики людей, стоны, горящие машины, свирепые автоматные и пулеметные очереди. Лейтенант с группой бойцов бросился куда-то к реке, приказав мне и трем мотострелкам оборонять БТР. Мы палили наобум из автоматов куда-то вверх, ничего не видя в пыли. Потом все разом стихло. И я увидел страшную картину: четыре бойца несли на плащ-палатке убитого. Я узнал светлую голову лейтенанта. Рядом с ней почему-то нелепо лежали куски ног, обутые в кроссовки «адидас». Вскоре прилетел вертолет и забрал порванного взрывом офицера. Колонна пошла дальше. Все было буднично, пыльно, мрачно. В небе пели птички. А в люке БТРа болталась расстегнутая планшетка с картой лейтенанта… И страшно было думать, что только что одной жизнью на земле стало меньше. Ради чего? ДУШМАН А вскоре мне все же представилась возможность поговорить с врагом с глаза на глаз. Помогла афганская контрразведка, которой удалось арестовать лазутчика душманов в Кабуле. В полутемной, охраняемой двумя автоматчиками комнате штаба афганской части мне разрешили поговорить с раненным диверсантом в присутствии переводчика. У пленника было почти русское имя - Назар. Ему было около 30 – черная борода и крысиные глаза, брызжущие ненавистью. Назар был хорошо образованным, отлично знал историю своей страны. Он гордо сказал мне, что еще ни один завоеватель не покорял Афганистан («даже Македонский!»), что русские зря поддерживают неверную власть, что для каждого моджахеда – большая честь умереть в бою с советскими оккупантами. «Здесь каждый младенец и каждый камень мечтает убить русского, – ошпаривая меня презренным взглядом, говорил невольник, – уходите из нашего дома, мы сами наведем тут порядок. Мы повесим всех ваших марионеток». Афганский переводчик неохотно переводил мне слова страстного оратора в наручниках. Очухавшись от могучей атаки бородача, я выскреб из растерянных мозгов лучшие (как мне показалось) аргументы и стал доказывать Назару, что советский солдат пришел в его дом, держа в одной руке автомат, а в другой – хлеб. – У меня есть свой автомат, – срезал меня Назар, – а хлеб непрошенного гостя страшнее яда! Афганский офицер, который пришел за мной, слышал последние слова арестованного и, сурово взглянув на него, спросил у меня: – Хотите сами прикончить этого подлеца? Я отказался и заметил, что такое делается по суду. – Когда идет война за власть, афганцев может рассудить только вот это, – офицер многозначительно похлопал свою кобуру, – а все морали выбрасываются в окно. Когда я беседовал с начальником разведки, во дворе управления раздался выстрел. – Одним врагом революции стало меньше, – деловито сказал генерал. А еще через неделю он же мрачно сообщил мне, что офицер, расстрелявший пленника-душмана, убит неизвестными. – Кровная месть – наше обычно дело, – мрачно заключил он. КРАСНЫЕ ЛЕНТОЧКИ … Я бродил по Кабулу, всматриваясь в загорелые лица афганцев. Глаза одних излучали спокойствие, равнодушие или загадочную тревогу. Глаза других были зловещими, как черные отверстия автоматных стволов. В тот день из штаба 40-й армии мне надо было перебраться в 103-ю воздушно-десантную дивизию. Я ехал туда на штабном «уазике» в сопровождении солдата, державшего на коленях автомат с двумя перевязанными синей изолентой магазинами. На лобовом стекле такой же изолентой были крест-накрест заклеены две пробоины от пуль. На окраине города в нашей машине случилась какая-то поломка. Пока водитель с охранником возились с двигателем, я выбрался из жаркой, как духовка, машины перекурить. Недалеко от пыльной дороги было кладбище – бессистемная россыпь могильных камней, возле которых пестрели на палках разноцветные лоскутки зеленой, красной и белой материи. Возле одного из камней я заметил черную детскую голову, склоненную к земле. Афганенок стоял на коленях подле свежей могилы и плакал. Я вернулся к машине, взял банку колы и подошел к пацану. Он, будто перепуганный воробей, вспорхнул с места и, отбежав недалеко, снова присел за камнем. Я двинулся к нему, держа впереди себя банку колы и всем видом давая понять миролюбивость своего намерения. Но афганенок снова убегал от меня, кружа у могилы, возле которой я его застал. В конце концов, я не выдержал этой неуместной игры на кладбище и, оставив банку с водой у свежего могильного камня, пошел к машине. Перед тем, как залезть в нее, оглянулся. Афганенок подошел к банке и швырнул ее в мою сторону. В какой-то момент мне показалось, что это летит граната. Затем пацан снова стал на колени и заплакал пуще прежнего. Когда двигатель машины заурчал, афганенок повернул голову в мою сторону и показал маленький грязный кулак. – Наверное, душманенок, – мрачно сказал охранник. Я ничего не ответил. Потом спросил у водителя, почему лоскутки у могил имеют три цвета. Он сказал, что зеленый означает благополучное пребывание мусульманина в раю. Красный – за погибшего еще не отомстили. Белый – знак отмщения. Только тогда, оглянувшись, я заметил, что больше всего на кладбище было красных ленточек. | |
|
| |
| Просмотров: 10 | |
| Всего комментариев: 0 | |